Лев Троцкий, претендовавший в 1920-е годы на роль верховного судьи советской литературы, к концу жизни пришел к справедливому выводу о том, что «в искусстве всё дозволено»: важны лишь степень мастерства художника и чувство меры.

Исходя из этого я категорически не разделяю позицию тех утонченных интеллигентов, кто, услышав в такси по радио очередной «шансон», зажимает уши и протягивает водителю лишнюю сотню, чтобы он выключил «этот ужас». На мой взгляд, всё зависит от качества продукта. В этом жанре имеются превосходные вещи, и не случайно, например, молодой Высоцкий не чуждался исполнения таких шедевров, как «Мурка» или «Девушка из Нагасаки», да и сам немало сочинял в этом духе. Иное дело, что подавляющая часть «русского шансона» вполне бездарна.

Столь же неправомерны стенания по поводу проникновения в нашу речь тюремно-лагерного жаргона. Достаточно сказать, что знатоками и мастерами употребления этого жаргона были нобелевские лауреаты по литературе Александр Солженицын и Иосиф Бродский.

Вспомним бессмертное:
Маршал! поглотит алчная Лета
эти слова и твои прахоря.
Все же, прими их — жалкая лепта
родину спасшему, вслух говоря.
Бей, барабан, и военная флейта,
громко свисти на манер снегиря.

Слово «прахоря» на воровском жаргоне означает «сапоги».

Известно, однако, что самой сложной категорией в философии является мера. Когда я слушаю иных ведущих радиопрограмм, адресованных как будто бы вполне «продвинутой» и интеллигентной аудитории, у меня порой создается впечатление, что я попал на какую-то воровскую сходку. Впрочем, сами «воры в законе» нередко изъясняются на изящном литературном языке, а всякие доморощенные потуги на блатную «феню» не вызывают у них ничего, кроме легкой усмешки.

И всё же трудно не согласиться с тем, что романтизация преступного мира и тюремно-лагерного быта в нашей стране, мягко говоря, выходит за разумные пределы. Однако и этот факт имеет свое историческое объяснение.

В России люди простого звания никогда не рассматривали государство в качестве защитника своих интересов, а потому, как правило, с сочувствием относились к тем, кто бросал ему вызов. До революции беглец с каторги, заходя в деревню, мог рассчитывать, что его не выдадут властям, напоят, накормят и уложат спать. И никому не придет в голову спрашивать, почему  оказался он в местах лишения свободы.

Характерно, что во второй половине XIX века многие революционные деятели и пропагандисты, такие как Сергей Нечаев, Михаил Бакунин, Николай Огарев и другие, делали ставку на «разбойный элемент» как на движущую силу грядущего социального переворота.

По какому-то неведомому закону природы людям изначально присуще чувство справедливости. К сожалению, в государстве они этой справедливости не находили и не находят. Однако продолжают надеяться, что справедливость всё же где-то существует. Иные же усматривают ее в законах и понятиях воровского мира. Среди этих правил есть и такие, которые и в самом деле могут показаться привлекательными. Например, требования «воров в законе» быть честными по отношению друг к другу, чтить родителей, не обижать «мужиков», то есть работающих, но не сотрудничающих с администрацией заключенных, запрет на  доносительство и матерную брань.

Но нельзя не учитывать, что эти требования существуют в рамках системы, где все человеческие ценности, выработанные веками, поставлены с ног на голову: наиболее почитаемые люди в тюрьме и на зоне — личности, принципиально отвергающие труд на пользу обществу и служение в какой-либо форме своему государству. Тюремные понятия исключительно жестоки, а иные, в основном касающиеся сексуальной сферы, просто не поддаются рациональному объяснению.

Что же можно сделать, чтобы воспрепятствовать засилью тюремной культуры?

Прежде всего, нужно неустанно работать над снижением числа лиц, проходящих «тюремные университеты». Этот процесс идет все последние годы, хотя и слишком медленно и весьма неровно. Но всё же если в 2008 году в местах лишения свободы находилось 887 тыс. человек, то сейчас их число снизилось до 650 тыс.

Однако и это очень много. В своей юридической практике я постоянно вижу примеры того, как человека, подозреваемого в совершении преступления, суд отправляет в СИЗО, притом что нет никаких реальных оснований полагать, что он собирается оказать давление на следствие, подкупить или запугать свидетелей или сбежать за границу. Просто судье кажется, что так будет надежнее. Столь же часто приходится наблюдать, как подсудимого, признанного виновным, приговаривают к реальному лишению свободы, в то время как имелась возможность ограничиться штрафом, исправительными работами или условным сроком без всякого ущерба для государства и общества.

К сожалению, несмотря на все усилия, Россия по-прежнему занимает второе место в мире после США по числу заключенных. Между тем в Америке сегодня не наблюдается романтизации «воровской жизни» в стиле романа Марио Пьюзо «Крестный отец» и снятого по нему знаменитого фильма. Преступный мир не воспринимается американцами как приемлемая альтернатива государству, несмотря на то что огромное число жителей страны имели возможность познакомиться с тюремными обычаями. Скажем, в знаменитых «адвокатских» романах Джона Гришема все преступники выведены исключительно отталкивающими персонажами.

Хотелось бы также надеяться, что наши мастера культуры создадут высокохудожественные и правдивые произведения, повествующие о нравах преступного мира и обычаях тюремно-лагерной жизни. И тогда российские граждане смогут увидеть то, что мне, как адвокату, давно очевидно: никакой справедливости, чести и романтики в «блатной жизни» нет и никаких положительных примеров для подражания она нам дать не может.

Автор — заслуженный юрист Российской Федерации, адвокат, профессор, доктор юридических наук

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции